Почему я ее удочерила? Просто в 2005 году у меня была потребность поделиться с кем-то своим успехом. Мне в ту пору было 33 года. Получение образования, которое было сопряжено с бытовой неустроенностью, было окончено, у меня, наконец, появился свой угол (комната в Подольске), я защитилась, у меня уже был 3-х-летний сын.
Я хотела, чтобы в будущем у него был близкий человек, так как я росла в семье одна. В браке я не состояла. Я решила взять ребенка под опеку. Но в патронате (в 19 детском доме на Бауманской) мне, как одинокому родителю, проживающему в комнате коммунальной квартиры, было отказано.
При тех же обстоятельствах удочерение было не только разрешено, но и установлено буквально в два месяца. Я не выбирала себе ребенка и не собирала справок об ее генофонде, ее множественные заболевания не показались мне фатальными, так как я работаю врачом. Увидев ее, я вдруг захотела не только помочь обездоленному ребенку, но и осуществить свою давнюю мечту о дочери, о чем я говорила в судебном заседании Пресненского районного суда г. Москвы.
Процесс установления удочерения проходил в отсутствие профессиональной юридической помощи. Сейчас я понимаю, что государственные структуры воспользовались этим фактом. Дело было составлено из бумажных носителей информации, наспех, с грубыми нарушениями действующего на тот момент Законодательства. Как оказалось 10 лет спустя, кровная мать ребенка вовсе не покидала самовольно роддом № 8 г.
Москвы, как это было указано в деле, а выписалась на общих основаниях, причем спустя 1, 5 месяца пребывания в больнице, и ее никто, на самом деле, не разыскивал. В роддоме она находилась так долго из-за осложненных стремительных родов в ягодичном предлежании, но непонятно, почему, если она (как оказалось) в течение столь длительного времени не интересовалась ребенком, как это было указано в деле, не был оформлен ее отказ от ребенка. Между тем, Выписной эпикриз свидетельствовал о том, что ребенок родилась преждевременно, с дефицитом веса, перинатальной энцефалопатией, двумя пороками сердца, дыхательной недостаточностью, из-за которой дважды находилась в реанимации. Таким образом, прогноз для ее жизни мог быть весьма неопределенным.
Так как до 4-х месяцев ребенка редко брали на руки, у нее была лысина на весь затылок. Из-за гипотонуса ее ноги заплетались одна за другую. Как оказалось, отсутствие официального отказа матери от ребенка было обусловлено тем, что Каролине сказали в роддоме, что ее ребенок умер. Из-за грубых процессуальных нарушений при установлении удочерения я была намеренно введена в заблуждение, что кровная мать бросила своего ребенка на произвол судьбы, так как, видимо, семейная пара, которой предназначался ребенок, отказалась от него из-за множественных пороков развития.
С кровной матери не были взысканы алименты на содержание ребенка. В отсутствие матери, которое было объяснено неудачным розыском, при установлении удочерения в суд почему-то не было приглашено Посольство Молдовы в РФ, как того требует Закон в отношении детей иностранных граждан. Наконец, оно было установлено до истечения 6 месяцев от рождения ребенка. В Заключении Подольской опеки было указано, что в уходе за ребенком мне, как одинокому родителю, будет помогать моя мать, 1939 года рождения.
Я так хотела помочь ребенку, что забрала его непосредственно после заседания Пресненского суда, даже — до вступления решения в законную силу. К моменту появления в семье ребенка я уже имела опыт ухода за младенцем и высшее врачебное образование. Вместе с матерью мы начали реабилитационные мероприятия. Так как я была единственным источником дохода своей семьи, несмотря на появление ребенка, я вынуждена была работать.
(До настоящего времени я работаю в той же организации, что и прежде, — в Поликлинике Минэкономразвития России, на Скатертном, в Москве). Я выполняла в семье стратегическую функцию, в том числе по искуственному вскармливанию, уходу и лечению ребенка, вследствие чего ребенок серьезно ничем не болела. Она была привита по индивидуальному плану. Врожденные грыжи ей успешно прооперировали.
В итоге, то, что мы получили в развитии этого ребенка — это не педагогическая запущенность (с точки зрения некомпетентной Подольской опеки, состоящей из бывших полицейских кадров), а — прекрасный исход перинатальной энцефалопатии. Как это всегда бывает при профессиональном подходе к делу, могло показаться, что развитие ребенка происходило само собой, без какого-либо участия с моей стороны, так как я всегда находилась в тени. Ребенка всюду сопровождала моя мать. В течение 10 лет проживания в Подольске ни разу Подольская опека не интересовалась удочеренным ребенком.
1) В 2007 году Подольский суд удовлетворил мой иск о лишении родительских прав Ашанина Владо — отца моего сына Василия, 2001 года рождения, в том числе, — и за злостное уклонение от уплаты алиментов, взысканных с него как с» безработного» иностранного гражданина. Подольская опека, естественно, присутствовала в судебном заседании, проходившем заочно. Судьбой другого, удочеренного, ребенка они не заинтересовались. 2) В Подольске я проживаю с 2004 года, в коммунальной квартире.
В 2008 году мою мать впервые госпитализировали в связи с ухудшением состояния здоровья в гематологическую клинику. При обследовании у нее были выявлены множественные очаги в легких. В связи с этим в 2008 году я собралась, наконец, и обратилась в Подольский суд с иском о выселении курящего соседа. Он, фактически, истязал нас своим курением, выкуривая 2 пачки сигарет в день в пределах квартиры, всю ночь в нашей комнате висел серый смог.
Были также другие основания, в том числе — рукоприкладство (так он защищал права курильщика). Полиция бездействовала. В суде опека поддержала мой иск. Но потом, когда Решением Митрофановой (с участием прокурора Васиной) мне в иске было отказано, опека больше не интересовалась удочеренным ребенком, в том числе — тем, как она живет в обстановке кабака, имея при рождении два порока сердца.
Более того, с меня в пользу ответчика взыскали судебные расходы. В судебные заседания в связи с моими жалобами на факт взыскания их с одинокой матери двух несовершеннолетних детей опека больше не приходила. 3) Так как сосед, не имевший детей, принципиально уклонялся от расходов на проведение ремонта в местах общего пользования, я сделала его в течение двух лет за свой счет. Тремя годами позже нас залили соседи сверху, сделав бесполезными эти мои затраты.
Я опять обратилась в суд — за возмещением вреда, но мировой судья Самаркина сделала меня должницей перед залившими меня соседями сверху, проигнорировав заключение независимой экспертизы» Эксперт-Н» и чеки на ремонт, так как независимую экспертизу она, как оказалось, не признает. Она сочла достаточным закрасить пятна от залива. 4) В постановке на очередь по улучшению жилищных условий мне дважды (с перерывом в несколько лет) муниципалитетом было отказано, по разным основаниям. До 2010 года мы вчетвером жили в комнате 16, 9 кв.
М. Только благодаря моим усилиям, а также — по мере ухода из жизни моих родственников, проживавших в Калужской области, я постепенно приобрела и отремонтировала еще 2 комнаты, но полностью квартирный вопрос мне решить не удалось — это были комнаты в разных коммуналках. 5) Будучи занятой добыванием средств на содержание семьи, я не знала, что уже с 2008 года существовали уже некие дотации от Правительства МО семьям, усыновившим детей. 6) В увеличении размера алиментов на содержание сына мне было отказано, был изменен только способ уплаты алиментов на твердую денежную сумму, так как ответчик скрывал доходы.
Тимохина оставила алименты в сумме 2000 рублей, привязав их к 20 МРОТ, это положение продолжалось до середины 2009 года (до 8-летнего возраста ребенка), когда алименты, с большим трудом, были увеличены Невской до 4000 рублей (40 МРОТ). 7) Мы никому в Подольске не были нужны. За 10 лет проживания здесь удочеренному ребенку ни разу не предоставлялось даже путевки в пионерский лагерь. На все мои обращения муниципалитет отвечал отписками, а суды намеренно уничтожали.
Курящий ответчик умер минувшей осенью от рака горла. Моя мать, присматривавшая за детьми до того момента, пока при очередном обследовании в 2015 году у нее не была диагностирована аденокарцинома легких, уехала на лечение по месту прописки. То, что с ней случилось, противоречило мотивировочной части Решения Митрофановой об» отсутствии причинно-следственных связей между курением ответчика в квартире и заболеванием членов семьи истицы». Моя мать никогда не курила.
Я осталась без помощи по присмотру и уходу за детьми. При этом особую проблему представляло отсутствие присмотра за удочеренным ребенком, склонным к бродяжничеству. Ребенок была взята мною из Филатовской больницы (из отделения для детей с патологией ЦНС), она изначально отставала в своем развитии, носила одежду на 2 размера меньше своих сверстников. Даже в 10 лет она не умела определять время по Римскому цифербрату часов, сосала палец по ночам, у нее отсутствовало элементарное логическое мышление, память была очень слабой.
Точные науки были вообще ей недоступны. Она не могла ни произвести элементарные расчеты, ни сделать элементарные выводы. При этом наблюдались хорошо развитые речевые способности, в сочетании с ярко выраженной склонностью ко лжи (об этом имеется Заключение детского психиатра). Ребенок любила находиться в центре внимания, при этом ее поведение отличалось выраженной демонстративностью.
Она никогда не спорила со мной, но продолжала упрямо идти по своей линии судьбы, делала все по-своему и водилась с кем попало, тяготея к социально неблагополучным детям. После первого класса впервые проявилась ее тяга к бродяжничеству. Полагаю, это было врожденным свойством ребенка, так как она, фактически, она дочерью цыганки. Вот фотография ее кровной матери Каролины.
Когда с нами проживала моя мать, природные инстинкты ребенка контролировались. Однако в начале июня 2011 года, в субботу, ребенок не пришла домой на ночь, на фоне благополучного начала дня. После 22 часов я обратилась в полицию, которая всю ночь разыскивала ее с привлечением сыскной собаки и понятых. Утром ее нашли у случайной подружки заснувшей за телевизором.
Испугавшись полиции, она вдруг объяснила свой уход из дома рукоприкладством с моей стороны. Именно тогда я впервые ощутила начало конца и серьезно задумалась над возможными последствиями нашего с ней сосуществования, с учетом того факта, что ребенок была не родной. Но потом, под влиянием своей матери, списала прецедент с оговором на ее малолетство. Полиция была настроена негативно по отношению ко мне, мне долго не отдавали фотографию ребенка в следственном комитете.
Я писала об этом случае с оговором в своей жалобе на решение по административному делу, по 5. 35 КоАП, в 2015 году. Вследствие именно этого случая в школе стало известно, что ребенок удочерен, и Элина» классная» Перова Ольга Сергеевна начала относиться ко мне предвзято. Однажды, когда ребенок проспала (так как не умела определять время, а я была на работе), она лично обратилась к директору школы № 16 Моськиной, которая неожиданно организовала у меня на дому проверку из Комитета помощи семье и детям.
Я ощутила себя униженной, дальнейший контакт с Перовой стал невозможен. Со слов ребенка, Перова неоднократно унижала и ее перед одноклассниками, так как ребенок не умела определять время по часам. Мне Перова всегда казалась человеком плебейского воспитания, со мной она всегда общалась на» ты», я избегала общения с ней, особенно — после описанного случая. В школу на родительские собрания ходила моя мать, так как я работаю в Москве, деньги на школьные нужды я всегда сдавала.
Когда в 2015 году я не смогла перенести помещенную в Постановление КДН циничную ложь, и инициировала судебные тяжбы по административному делу, именно Перова написала в характеристике, что» наибольшую проблему представляют отчужденные отношения между Кондаковой и ребенком». Администрация школы подключила к разрушению семьи даже председателя родительского комитета класса Панину, трудоустроенную секретарем при судье Подольского городского суда. В мое отсутствие, вся эта свора, оказывая давление на отстающего в развитии малолетнего ребенка, являвшегося в ту пору заложником реабилитационного центра, использовала ее» Стокгольмский синдром» и способствовала помещению ее в детский дом. После этого все о ней забыли.
Так как ребенок не проявляла интереса к обучению, бабушка раньше каждый день разыскивала ее, чтобы заставить делать уроки, но делала их, фактически, за нее, так как ребенок засыпала за столом, нагулявшись за день. Когда бабушка уехала, я не могла в одночасье бросить работу, чтобы всецело посвятить себя ребенку. Возникла сложная ситуация. Ребенок ходила в группу продленного дня, там она находилась под присмотром некоторое время, но этого было недостаточно.
Я не имела средств, чтобы нанять ей няню в отсутствие бабушки, не могла найти работу вблизи дома, так как у меня редкая специальность (колопроктология). Такие больные часто бывает тяжелыми, раздражительными, индивидуальные графики не практикуются, потому что мои коллеги имеют свои интересы. Больные предварительно записываются на прием и готовятся к осмотру, поэтому не явиться на работу из-за ребенка было никак невозможно, ведь на моих плечах находились текущие обязательные платежи, ипотека, содержание двух подростков. Кое-как в 2015 году ребенок закончила 5-й класс.
С наступлением теплой погоды возродилась ее тяга к бродяжничеству. Постоянные розыски ребенка, на фоне моей хронической усталости, довели меня до полной психической астении. От связи ребенок уклонялась, имея хороший телефон. Я вынуждена была ежедневно разыскивать ребенка, которая, фактически, использовала дом как ночлежку.
Уже в 4. 30, дважды в неделю, я должна была вставать на работу, чтобы ехать в Москву. Так как содержание ребенка, как я уже сказала, всегда было только моей проблемой, я пыталась решить ее переговорами, но беседы с дочерью о пропавших детях не помогали. Тогда я решила напугать ее, не впустив в дом, при этом дверь не закрыла.
Но ребенку, оказалось, только этого и надо было — она демонстративно пристроилась ночевать у не работающих, злоупотребляющих алкоголем Чекмаревых, проживающих этажом выше. Я не знала в то время Чекмаревых (так как купила комнату только в 2013 году), и не имела понятия, где ее искать. После полуночи я уже просто тупо хотела спать, потому что утром надо было ехать на работу. Я прекратила поиски и лишь после работы, 02 июня, обратилась в полицию с Заявлением о розыске ребенка.
Заявление приняли, но зарегистрировать отказались. С этого момента события развивались стремительно. На улице ребенка увидела некая гражданка Мусатова — старшая по соседнему дому. Ребенок пожаловалась ей на то, что ее выгнала из дома мама.
Эта одинокая гражданка, имея собственный опыт воспитания неблагополучной дочери, рассчитывая за наш счет заполнить свою эмоциональную пустоту, тотчас подключилась к» спасению» чужого ребенка, проигнорировав меня как его законного представителя, проживающего в соседнем доме. Для этого она обратилась к своей давней знакомой Панкратовой из КДН (майору полиции), которой она была обязана за некогда оказанную услугу в отношении собственной дочери, состоявшей в КДН на учете. Панкратова, также проигнорировав меня как законного представителя ребенка, самовольно поместила здорового ребенка в инфекционное отделение земской больницы как» попавшую в трудную жизненную ситуацию». Потом Мусатова явилась ко мне в дом, как бы по собственной инициативе, и предложила помощь по присмотру за ребенком.
От нее я узнала, что моя дочь находится в больнице. Понимая, что, будучи старшей по дому, она, наверняка, является внештатным сотрудником полиции, я приняла ее, чтобы меня не могли упрекнуть в амбициозном отказе от сторонней помощи в присмотре за ребенком, с воспитанием которого я не справлялась. Несмотря на то, что я дала ей ключи от квартиры, меня с ней изначально связывали завуалированные этическими нормами неприязненные отношения, так как она самовольно распорядилась моим ребенком, которого я спасла и вырастила, но я недооценила коварства этого оборотня. Позже оказалось, что предлог о помощи был нужен Мусатовой для последующих авантюр против меня в качестве свидетеля по всем делам, инициированным против меня КДН и опекой.
Она была обычной подсадной уткой. Никакой помощи по присмотру за ребенком она не оказывала и, очевидно, изначально не намеревалась это делать. После выписки из больницы, летом 2015 года, ребенок впервые была помещена опекой в пионерский лагерь» Ромашка», в пределах городского округа Подольск. Я ее там навещала.
Но между сменами и после лагеря ребенок продолжала бродяжничать, я ее все время разыскивала. Я ощущала, что кто-то намеренно настраивает ее против меня. Эмоцинальный контакт был потерян. Таким образом, к августу 2015 года мои розыски ребенка всем уже порядком надоели, бродяжничество стало восприниматься как данность: и полицией, и учителем из группы продленного дня Шацкой Ниной Тарасовной, и — моими знакомыми.
Майор полиции Панкратова отмахивалась от меня, ссылаясь на заседания и текущие дела, о чем свидетельствуют записи телефонных переговоров с ней. Вместо помощи в КДН мне рекомендовали отказаться от ребенка, но я не могла решиться на такой исход. У меня не было оснований им доверять, поэтому переговоры с Панкратовой я записывала, ведь она уже злоупотребила своим служебным положением в июне 2015 года, когда самовольно поместила мою удочеренную дочь в больницу. Я полагала, что они с Мусатовой хотят использовать ребенка для каких-то своих целей.
В последнюю пятницу августа 2015 года я не явилась в КДН, чтобы подписать документы для временного помещения ребенка в реабилитационный центр, так как мне опять стало жаль ребенка, и эта моя ошибка оказалась фатальной. 06. 09. 2015 года, в воскресенье, ребенок выкрала у меня из сумки кредитную карту Сбербанка и затем предоставила пин-код и мою карту своим друзьям Белоглазовым, которые успели снять с нее наличные в сумме 40000 рублей, из этой суммы они дали ей небольшую сумму на дешевые обиходные вещи.
После того, как я обнаружила кражу, я тотчас заблокировала карту, но они продолжали пытаться снимать с нее деньги. Согласно видеозаписи, произведенной у банкомата в Подмосковном Серпухове и неофициально предоставленной мне позже Сбербанком, при выходе из банкомата несовершеннолетних Белоглазовых, с моими деньгами, поджидала их 38-летняя мать Елена Белоглазова. После кражи карты ребенок целый день скрывалась. Ее разыскала Панкратова, по моей просьбе.
Я находилась в эмоциональном потрясении, и позвала Мусатову для психологической разгрузки. Она тотчес примчалась, так как тяготеет к обстановке скандала. Явившись домой вечером 06. 09.
2015 года, ребенок отрицала факт кражи карты и демонстативно издевалась надо мной, чем спровоцировала на нанесение пощечины, в присутствии Мусатовой, которая потом использовала факт кражи большой суммы наличных для обоснования не имевших места побоев, хотя никаких повреждений у ребенка не было. Полагаю, ведь должно быть понятно, что при наличии следов от побоев вряд ли кто-либо повел своего ребенка в полицию. Мое Заявление с требованием о расследовании кражи было оставлено без рассмотрения, так как видеозаписи Панкратова не запросила, а документы сослала в Серпухов, с глаз вон. Мои многочисленные заявления в полицию с требованием о привлечении Белоглазовой к ответственности и — в прокуратуру (на бездействие полиции) были проигнорированы, вплоть до Московской областной прокуратуры, которая дважды прислала мне отписку.
В отчаянии, я обратилась к полицейскому начальнику Нилову с заявлением, в котором обвинила его в злоупотреблении служебным положением и уклонении от выполнения профессиональных обязанностей. В тот же день (16. 09. 2015 г.
) против меня им было возбуждено уголовное дело по ч. 1 ст. 116 УК РФ, а позже — и по ч. 1 ст.
119 УК РФ. Кроме того, обокравшую меня Елену Белоглазову, живущую в долгах, и алкашей Чекмаревых он использовал как свидетелей ненадлежащего выполнения мною родительских обязанностей. Проведенная, под его началом,» проверка» состояла из бумажных носителей ложной информации о педикулезе у ребенка, об отказе от осмотра места происшествия, о неприязненном отношении к Панкратовой и т. П.
После кражи события развивались точно так же, как и в июне 2015 года. С согласия своего начальника Нилова, Панкратова поместила ребенка в соматическое отделение Подольской детской больницы. Они воспользовались тем, что я привела ребенка в полицию и оставила ее там для последующего помещения в реабилитационный центр, о чем с КДН была достигнута, как я уже говорила, предварительная договоренность. Но сначала в полиции ребенку, в отсутствии какого-бы то ни было законного представителя, Панкратовой была подсунута составленная ею и Мусатовой (которая является юристом по образованию) Объяснительная, которую обиженный ребенок, по неопытности, подписала.
Формально мой отказ от ребенка (от которого я не отказывалась) оформлен не был. Мой отказ от проведения следственных действий (от которых я тоже не отказывалась) Панкратова объяснила в своем Рапорте, якобы, моим неприязненным отношением к ней, которое опровергалось аудиозиписью телефонных переговоров между нами. Между тем, я не смогла забрать ребенка из полиции домой потому, что стала серьезно опасаться за сохранность своего имущества, ведь, кроме денег, ребенок отнесла к Белоглазовым и ноутбук моего сына. Мне необходимо было время, чтобы прийти в себя и осознать дальнейшее сосуществование с удочеренным ребенком.
Помещение ребенка в соматическое отделение Подольской детской больницы было сделано для фабрикации доказательств по уголовному делу, причем в сочиненных Панкратовой документах я всюду фигурировала как» приемная мать», хотя содержала ребенка все годы без помощи государства. Составленные документы содержали ложную информацию о наличии у ребенка педикулеза, публично опровергнутого позже в суде медсестрой приемного отделения детской городской больницы Лисицыной. Вопреки моей воле, ребенку в больнице остригли волосы с целью психологического подавления и унижения. Приписка о царапине в углу правого глаза и отечности правой щеки были сделаны в истории болезни заведующей приемным отделением Зайцевой ретроспективно, о чем наглядно свидетельствовала сделанная более толстым стержнем приписка у правого края листа, нарушающая монолитность текста.
Отечность правой щеки (которая не является вообще повреждением с точки зрения судебной медицины) была обоснована Зайцевой в этой же приписке ударом матерью, что свидетельствует о заказном характере этой приписки. Потом была выполнена формальная экспертиза повреждений (в отсутствие истории болезни ребенка), так как судебный эксперт Швецова имела 33-летний стаж работы при Подольском суде. Так, она сделала вывод о посттравматическом отеке по припухлости, и, в отсутствии истории болезни, сделала также вывод об отсутствии вреда для здоровья, при этом на момент осмотра никаких повреждений у ребенка и их последствий она не обнаружила. Кроме того, даже косвенных последствий удушения эксперт при опросе ребенка также не выявила.
Вывод эксперта о посттравматическом отеке правой щеки не соответствовал и содержанию Выписного эпикриза (на который эксперт ссылалась и по которому вообще нельзя было проводить экспертизу), но даже этот документ не содержал никаких сведений о наличии у ребенка ни посттравматического отека правой щеки, ни припухлости. Не имея времени на исследование ее экспертизы, под давлением на меня выводами экспертизы, которые дознаватель Моршнева зачитала, на фоне факта нанесения пощечины, который я изначально не отрицала, я, фактически, оговорила себя на очной ставке, теоретически связав отек правой щеки с нанесенной пощечиной, так как, в состоянии стресса в дознании, даже не подумала о том, что не являюсь левшой. Таким вот образом было сфабриковано это дело.» Свидетелем» и здесь выступала Мусатова.
Но как в случае с заливом моей квартиры в 2013 году, так и в случае с привлечением меня к уголовной ответственности, мировой судья Самаркина проигнорировала аргументы независимых экспертов, проявив односторонний подход к оценке доказательств. Процесс проходил формально. Самаркина все время прерывала меня на полуслове, торопила процесс, чтобы я не смогла предоставить свои выступления в письменном виде, и можно было адаптировать протоколы к обвинению, аудиозаписи судебных заседаний при этом возвращала, последовательно отклоняла ходатайства о проведении экспертиз, то есть цинично выполняла заказ прокуратуры. Пока она рассматривала мои ходатайства об исключении недопустимых доказательств, законодательство радикально изменилось (116 статью УК декриминализировали), но, несмотря на это, меня все-равно осудили по этой статье, а, до кучи, — еще и по 119 — за угрозу убийством, вопреки показаниям ребенка в зале суда, публично опровергавшим это обвинение.
Как и ранее полиция не сочла нужным ответить на вопрос, куда малолетний ребенок израсходовала за день 40000 рублей, так и теперь Самаркина не сочла необходимым выяснить, почему же,» находясь в крайне агрессивном состоянии, с яростным взглядом, имея умысел на оказание психологического давления и угрозу убийством», я каким-то образом смогла не оставить на нежной девичьей шее никаких следов от удушения. В проведении психиатрической экспертизы показаний ребенка для выяснения ее истинных показаний как ранее по гражданскому, так и по уголовному делу, судом мне было отказано. Более того, это мое ходатайство было намеренно искажено, как если бы я хотела провести психиатрическую экспертизу самого ребенка. В искаженном виде оно было доведено до сведения ребенка перед ее выступлением в суде.
Помощник прокурора спекулировал в суде (при опросе ребенка) фактом отсутствия кровного родства межде нами. Но все-равно показания ребенка в суде противоречили обвинению меня по ст. 119 УК РФ. Тогда опека поспешила обосновать показания ребенка игрой в адвоката, но ребенок, между тем, в очередной раз, теперь уже в рамках уголовного дела, фактически заявила при всех, что не испытывает привязанности ни к кому из членов моей семьи.
Отсутствие привязанностей сопровождает многие психопатологичяеские синдромы, вовсе не обусловленные фрустрацией базовых потребностей, с точки зрения некомпетентной Подольской опеки, состоящей из бывших полицейских кадров, включая Заместителя Управления Орлову. Примечательно, что Решения Подольского суда по административному делу и по делу об отмене удочерения вообще не содержали сведений о попытке удушить ребенка. В них меня необоснованно обвиняли исключительно в уклонении от выполнении родительских обязанностей. Но позже судья Мишин из Мособлсуда, который, очевидно, писал свое решение по по 5.
35 КоАП компьютерному шаблону, обвинил меня еще и в пребывании в наркотическом опьянении в присутствии ребенка. Я послала Волошину жалобу на этот смехотворный ляпсус, ведь я работаю врачом хирургического отделения, ежегодно предоставляю своему работодателю справки из наркодиспансера, наркотики не употребляю, да и материалы административного дела не содержали информации о таком факте. Полагаю, повторное решение Мособлсуда в лице Мишина не обошлось без личного вмешательства судьи Титовой из Подольского суда, которая привлекла к делу даже Московскую областную прокуратуру, из-за того, что я озвучила в суде по административному делу ее доходы. Я сделала это для того, чтобы она осознала нашу с ней социальную разницу, в обоснование пропасти в возможностях по привлечению няни или пансиона.
Предшествующее Решение судьи Колесниковой, отменившее Решение Титовой по 5. 35 КоАП, с сайта Мособлсуда бесследно исчезло. Как говорится, против лома нет приема. Когда удочерение было отменено, я разыскала кровную мать ребенка, чтобы ребенок не оказалась в детском доме.
Кудря Каролину Емилиановну, 1986 года рождения, я разыскала без особого труда, через посольство, по прежнему адресу в Молдове. Каролина приехала в Москву, и мы встретились. От нее я узнала, что в 2005 году ее никто не разыскивал, что все это время она не могла смириться с судьбой, полагая, что ребенок умер, что она мечтает его растить и воспитывать, а ее мама, — акушер-гинеколог по образованию, просто мечтает увидеть внучку. Все это Каролина отразила в своем Заявлении в Пресненский суд, в рамках моего Заявления о пересмотре Решения об установлении удочерения по вновь открывшимся обстоятельствам.
Благодаря мне Каролина встретилась с ребенком, которая находилась летом 2016 года в пионерском лагере под Волоколамском, числясь еще в реабилитационном центре. Я убедилась, что ребенок является точной ее копией. Первый раз, когда Каролина не смогла приехать в лагерь, ребенок так смотрела на ворота, что мне стало обидно за себя: она смотрела сквозь меня, ожидая свою мать. Каролина присутствовала на заседании суда апелляционной инстанции (Мособлсуда) 29.
06. 2016 г., но судья Рыкова отказала мне ввести ее в процесс и пересмотреть дело по правам суда первой инстанции, чтобы передать ребенка кровной матери. Ее протокол специально не содержал даже сведений о присутствии Каролины в зале суда и о моем ходатайстве, потом я писала замечания на этот протокол, которые Рыкова отклонила.
Кровная мать ходила также в реабилитационный центр, в Молоди. Ребенок начала общаться со своими кровными родственниками: мамой, бабушкой, дедушкой и дядей, быстро забыв мою старую мать, которая в ней души не чаяла. Осенью 2016 года Каролина написала своей дочери в контакте о том, что ей запретили въезд в РФ до 2020 года, и она не имеет возможности видеться с дочерью. Поэтому в заседаниях Пресненского суда и в Мосгорсуде (по моей жалобе) она не участвовала.
Позже Пресненский суд г. Москвы, установивший в 2005 году удочерение в отсутствие кровной матери и представителя Посольства, не признал сведения, поведанные Каролиной в Заявлении, вновь открывшимися обстоятельствами, назвав их новыми доказательствами по делу, предоставленными по истечении процессуальных сроков. Мосгорсуд оставил это Определение в силе, с учетом факта отмены удочерения, которое было произведено, как я уже сказала, по непонятным основаниям. Когда удочерение было отменено, ребенок стала проситься ко мне домой, но ее уже больше никто не слушал, так как при виновном поведении родителя, согласно Постановлению Пленума Верховного суда, мнение ребенка не учитывается.
В результате того, что со мной произошло с момента установления удочерения, я чувствую себя использованной государством для выращивания чужого ребенка. Ведь истинно потерпевшей в этой истории являюсь именно я. Из-за неправильного обоснования отмены удочерения, напрасно потратив свое время и огромные материальные средства на выращивание изначально больного ребенка, я не только осталась одинокой в перспективной старости, но еще и несправедливо принуждена к содержанию отчужденного ребенка, от девиантного поведения и противоправных действий которого я постарадала. Я не могу проигнорировать тот факт, что, если даже она не знала сумму похищенных наличных, кредитную карту из моей сумки выкрала именно она.
Она же не могла не видеть, что я работаю без отпусков, чтобы содержать семью. Даже если она не знала подтекста обвинительных документов, но, подписывая их в полиции после того, как она же меня обокрала, она не могла не понимать, что действует тем самым против меня. Она ничем не помогла мне в разоблачении Белоглазовых, врала, что наличные снимала с карты самостоятельно. Но на видеозаписи было видно, что наличные снимал подросток Саша Белоглазов, а у выхода из банкомата в Серпухове их ожидала мать Белоглазовых — 38-летняя Елена Белоглазова.
Кроме того, она до сих пор продолжает общаться в контакте с Дашей Белоглазовой. И если даже это связано с ее слабоумием, я не могу больше ей доверять, хотя раньше доверяла свой пин-код. Но, судя по тому, что она публично меня унизила в суде, согласившись на отмену удочерения, как ранее подрывала в округе мою репутацию, реализуя свою потребность ночевать в чужих домах, она всегда намеренно действовала против меня. Сфабрикованное осуждение лишило меня ощущения собственной безопасности как основы базовых потребностей человека.
Оно усилило психологическую пропасть между мной и ребенком. Взыскание с меня алиментов способствовует многочисленным ограничениям моей личной свободы и подрыву репутации на работе. Разрушению моей семьи способствовали все — школа, опека, полиция, прокуратура, потому что опасно быть одиноким человеком, каким я являюсь: я с детства была интровертом. Но и лице этого ребенка я не обрела родную душу, к которой стремилась.
Она не только оказалась неблагодаоной, но и позволила номенклатуре сделать из себя очередного Павлика Морозова, и я считаю, что это еще больше усугубит ее нравственную деградацию. Теперь мне стало понятно, почему в 2005 году мне не разрешили патронат, зато разрешили удочерение, и почему опека не занимается голодными детьми малоимущих злоупотребляющих алкоголем граждан, беспризорно бегающих во дворах Большой Серпуховской и Литейной улиц Подольска, а взялась именно за меня, добросовестного налогоплательщика. Обстоятельства дела об отмене удочерения соответствовали п. 2 ст.
141 СК РФ. При таком обосновании становится ясно, что отмена удочерения противоречила интересам такого ребенка, потому что, переходя из рук в руки, он может еще больше асоциализироваться. Его личностные проблемы только усугубятся, и общество, со временем, получит в лице этого ребенка асоциальный элемент. При вынесении Решения суд должен был задуматься над тем, сможет ли ребенок сохранить психическое здоровье, переходя из рук в руки?
Не укрепится ли у нее, при такой обвинительной позиции общества в отношении меня и ее кровной матери Каролины склонность к шантажу? Не усугубит ли отмена удочерения полное отсутствие привязанностей и нравственные проблемы? Сейчас ребенок проживает в приемной семье. Никто из ее членов не имеет образования выше среднего.
Имея вес около 120 кг, приемная мать вынуждена работать дома из-за ограничения подвижности. Для жизнеобеспечения своей семьи она заполнила приемными детьми весь дом, при этом ее внук, тоже страдающий ожирением, находится в приоритете. Ребенок лишена там собственного жизненного пространства, даже внешне она деградировала. Предоставляю фотографию, какой она была раньше: Последний раз я видела ребенка в апреле прошлого года, она написала мне sms о том, что ненавидит приемную мать(» тетю Иру») и хочет от нее сбежать.
Я опасалась манипуляций своей душой. Сама приемная мать говорила мне о том, что этому ребенку не нужен никто. Я присутствовала при клнфликтной ситуации, когда приемная мать шантажировала ребенка возвращением обратно в детский дом. На фоне надомной работы, полагаю, что это — весьмя эффективный способ контроля поведения, но — весьма недостаточный, если иметь в виду воспитание человека.
Мне, с некоторых пор, вход в их дом запрещен под угрозой расправы со стороны пьяной дочери приемной матери — Кордюковой. Так как я избегаю конфликтных ситуаций из-за своего осуждения, я сейчас не общаюсь с ребенком. С чувствами моей матери, которая фактически вырастила этого ребенка, вообще никто не посчитался, при этом поставили на вид в судебном Решении об отмене удочерения, якобы, мое неуважительное отношение к ней. Критериев оценки любви вообще не существует: так, ко мне ребенок относилась как к человеку, который никогда не давал пропасть.
Так, я сделала все возможное для сохранения удочерения, чтобы неопытный ребенок не пострадала от интриг взаимосвязанных служб и не оказалась бесхозной, при этом я могла надеяться только на то, что она повзрослеет и наберется ума. Но теперь, когда объявилась кровная мать, которая хотела растить и воспитывать ребенка, я просто не могу препятствовать воссоединению семьи. Каролина мечтала обрести свою дочь. Ребенок тоже хотела свободно общаться со своей кровной мамой, она даже писала об этом заявление в апелляционную инстанцию, но в приобщении его суд дважды отказал.
Решения судов противоречат интересам ребенка, его кровной матери и интересам моего кровного сына. Более того, из-за попрания судом законодательства при установлении удочерения сейчас вообще создалась странная ситуация, что при наличии кровной матери, с которой ребенок свободно общается, Решением Подольского суда я принуждена к содержанию ее ребенка, что противоречит самой сути семейного законодательства. Причем, алименты были взысканы с меня с момента обращения опеки в суд, хотя взысканы в связи с фактом отмены удочерения. Вследствие затяжного обжалования, а также — этого факта, образовался значительный долг, мне запрещен выезд за пределы Российской Федерации, хотя я никогда там не была.
А при достижении моим сыном Василием совершеннолетия размер алиментов, по личной инициативе судьи Николаева, увеличен с 1/3 до 1/4 части заработка, как будто моему 18-летнему сыну не надо будет получать образование. Верховный суд не рассмотрел мои жалобы по делу об отмене удочерения и уголовному делу, Мосгорсуд оставил в силе Определение Пресненского суда г. Москвы, отказавшего мне в пересмотре дела об установлении удочерения по вновь открывшимся обстоятельствам. Мое обращение в Общественную палату Московской области оказалось бесполезным.
Я хочу с Вашей помощью добиться пересмотра Приговора и избавиться от бремени уплаты алиментов на отчужденного ребенка, так как судебным актом удочерение этого ребенка отменено. Я не хочу зависеть при этом от намерения кровной матери в отношении ребенка. Также хорошо было бы официально оформить ее отказ от ребенка, чтобы она не продолжала поддерживать в нем надежду, отказываясь от содержания и используя для этого посторонних лиц. 07.
03. 2018 год
Кондакова Н. Е.